Буковски
Самая красивая женщина в городе
Кэсс была самой молодой и красивой из 5 сестер. Самой красивой девушкой в городе. Наполовину индианка, с гибким и странным телом, змеиным и горячим, -- а уж какие глаза... живое пламя. Словно дух в форму залили, а удержать не смогли. Волосы черные, длинные, шелковистые, танцевали и кружились без устали, как и она сама. Кэсс ни в чем не знала меры. Некоторые утверждали, что она чокнутая. То есть, тупые так считали. Они-то никогда Кэсс понять не могли. Мужикам она казалась просто машиной для траха, и плевать, чокнутая или нет. А Кэсс танцевала и флиртовала, целовала мужчин, но, если не считать пары раз, когда приходилось ложиться в постель, умудрялась ускользнуть. Мужчин она избегала. Сестры обвиняли ее в том, что она злоупотребляет своей красотой и не пользуется, как надо, умом, но у Кэсс сильны были и ум, и дух: она писала маслом, танцевала, пела, лепила из глины всякие штуки, а когда кого-нибудь обижали, душевно или плотски, Кэсс им глубоко сочувствовала. Просто ум у нее был другой -- непрактичный. Сестры ревновали ее, потому что она отбивала их мужиков, и злились, поскольку им казалось, что она этими мужиками не самым лучшим образом распоряжается. У нее была привычка добрее относиться к уродам; от так называемых красавчиков ее тошнило: -- Кишка тонка, -- говорила она. -- Без перчика. Полагаются на идеальную форму ушек и тонко вылепленные ноздри... Одна видимость, а внутри шиш... -- Характерец у нее граничил с безумием; некоторые вообще такой характер безумием называют. Отец умер от пьянства, а мать сбежала, оставив девчонок одних. Девчонки пошли к родственникам, те определили их в женский монастырь. Монастырь оказался местом безрадостным, причем больше для Кэсс, чем для сестер. Другие девчонки относились к ней ревниво, и Кэсс дралась почти со всеми. Вдоль всей левой руки у нее бежали царапины от бритвы -- так она защищала себя в драках. На левой щеке тоже остался изрядный шрам, но он скорее подчеркивал ее красоту, чем портил. Я познакомился с нею в баре на Западной Окраине как-то вечером, через несколько дней после того, как ее выпустили из монастыря. Поскольку она была младше всех, выпустили ее последней. Она просто вошла и села со мной рядом. Я, наверное, -- самая большая страхолюдина в городе: может, именно поэтому. -- Выпьете? -- спросил я. -- Конечно, почему бы и нет? Едва ли в нашей беседе в тот вечер было что-то необычное, просто Кэсс такое чувство внушала. Она меня выбрала -- вот так всё просто. Никакого напряга. Выпивать ей нравилось, и залила она довольно много. Совершеннолетней не казалась, но ее все равно обслуживали. Может, у нее ксива липовая была, не знаю. Как бы то ни было, всякий раз, когда она возвращалась из уборной и подсаживалась ко мне, во мне шевелилась какая-то гордость. Не только самая красивая женщина в городе, но и одна из самых прекрасных в моей жизни. Я положил руку ей на талию и поцеловал один раз. -- Как вы считаете, я хорошенькая? -- спросила она. -- Да, конечно, но тут еше кое-что... дело больше, чем в вашей внешности... -- А меня всегда обвиняют в том, что я хорошенькая. Вы действительно так считаете? -- Хорошенькая -- не то слово, оно едва ли отдает вам должное. Кэсс сунула руку в сумочку. Я думал, она платок достает. А она вытащила здоровенную булавку. Не успел я и пальцем дернуть, как она проткнула этой булавкой себе нос -- наискосок, сразу над ноздрями. На меня накатило отвращение пополам с ужасом. Она взглянула на меня и рассмеялась: -- А теперь? Что сейчас скажешь, мужик? Я вытянул у нее из носа булавку и придавил ранку своим платком. Несколько человек вместе с барменом наблюдали представление. Бармен подошел: -- Послушай, -- сказал он Кэсс, -- будешь выпендриваться еше, мигом вылетишь. Нам тут твои спектакли не нужны. -- Ох, да иди ты на хуй, чувак! -- отозвалась она. -- Приглядывайте тут за ней, -- посоветовал мне бармен. -- С нею все будет в порядке, -- заверил я. -- Это мой нос, -- заявила Кэсс. -- А я со своим носом что хочу, то и делаю. -- Нет, -- сказал я, -- мне тоже больно. -- Тебе что, больно, когда я тычу булавкой себе в нос? -- Да, больно, я не шучу. -- Ладно, больше не буду. Не грусти. Она поцеловала меня, кажется, ухмыляясь сквозь поцелуй и прижимая платок к носу. Ближе к закрытию мы отправились ко мне. У меня еше оставалось пиво, и мы сидели и разговаривали. Именно тогда я и понял ее как личность: сплошная доброта и забота. Отдает себя, не сознавая. И в то же время отскакивает обратно в дикость и невнятицу. Ши-ци. Прекрасное и духовное ши-ци. Возможно, кто-нибудь, что-нибудь погубит ее навсегда. Я надеялся только, что это окажусь не я. Мы легли в постель, и после того, как я выключил свет, Кэсс спросила: -- Ты когда хочешь? Сейчас или утром? -- Утром, -- ответил я и повернулся к ней спиной. Утром я поднялся, заварил пару чашек кофе, принес одну ей в постель. Она рассмеялась: -- Ты -- первый человек, который отказался ночью. -- Да ничего, -- ответил я, -- этого можно и вообще не делать. -- Нет, погоди, теперь мне хочется. Дай я чуть-чуть освежусь. Кэсс ушла в ванную. Вскоре вышла: выглядела она чудесно, длинные черные волосы блестели, глаза и губы блестели, сама она блестела... Свое тело она показывала спокойно, словно отличную вещь. Она укрылась простыней. -- Давай, любовничек. Я дал. Она целовалась самозабвенно, но без спешки. Я пустил руки по всему ее телу, в волосы. Оседлал. Там было горячо -- и тесно. Я медленно начал толкаться, чтобы продлилось подольше. Ее глаза смотрели прямо в мои. -- Как тебя зовут? -- спросил я. -- Какая, к чертовой матери, разница? -- спросила она. Я расхохотался и погнал дальше. Потом она оделась, и я отвез ее обратно в бар, но забыть Кэсс оказалось трудно. Я не работал и спал до двух, вставал и читал газету. Как раз отмокал в ванне однажды, когда она зашла с огромным листом -- листом бегонии. -- Я знала, что ты будешь в ванне, -- сказала она, -- поэтому принесла тебе кое-что, прикрыть эту штуку, дикарь ты наш. И кинула мне лист прямо в ванну. -- Откуда ты знала, что я буду в ванне? -- Знала. Почти каждый день Кэсс заявлялась, когда я сидел в ванне. В разное время, но промахивалась она редко, и всякий раз при ней был листок бегонии. А после мы занимались любовью. Раз или два она звонила по ночам, и мне приходилось выкупать ее из каталажки за пьянство и драки. -- Вот суки, -- говорила она. -- Купят выпить несколько раз и думают, что это уже повод залезть в трусики. -- Стоит принять у них стакан, как беды сами на голову повалятся. -- Я думала, их интересую я, а не только мое тело. -- Меня интересуют и ты, и твое тело. Сомневаюсь, однако, что большинство видит дальше тела. На полгода я уехал из города, бичевал, вернулся. Я так и не забыл Кэсс, но мы тогда из-за чего-то поцапались, да и я все равно чувствовал, что пора двигать, а когда вернулся, то прикинул, что ее тут уже не будет, но не успел и полчаса просидеть в баре на Западной Окраине, как она вошла и уселась рядом. -- Ну что, сволочь, я вижу, ты опять тут. Я заказал нам выпить. Потом посмотрел на нее. Она была в платье с высоким воротником. Я раньше на ней таких никогда не видел. А под каждым глазом вогнано по булавке со стеклянной головкой. Видно только стеклянные головки, а сами булавки воткнуты прямо в лицо. -- Черт бы тебя побрал, до сих пор пытаешься красоту свою погубить, а? -- Нет, это фенька такая, дурень. -- Ты сумасшедшая. -- Я по тебе скучала, -- сказала она. -- Кто-нибудь другой есть? -- Нет никого другого. Один ты. Но я тут мужиков кадрю. Стоит десять баксов. Тебе -- бесплатно. -- Вытащи эти булавки. -- Нет, это фенечка. -- Я от нее очень несчастлив. -- Ты уверен? -- Чёрт, да, уверен. Кэсс медленно извлекла булавки и сложила в сумочку. -- Почему ты уродуешь свою красоту? -- спросил я. -- Разве нельзя просто с нею жить? -- Потому что люди думают, что во мне больше ничего нет. Красота -- ничто, красота не останется навсегда. Ты даже не знаешь, как тебе повезло, что ты такой урод, поскольку если ты людям нравишься, то знаешь, что они тебя любят за что-то другое. -- Ладно, -- ответил я. -- Мне повезло. -- То есть, я не хочу сказать, что ты урод. Люди просто думают, что ты урод. У тебя завораживающее лицо. -- Спасибо. Мы выпили еше по одной. -- Что делаешь? -- спросила она. -- Ничего. Ничем не могу заняться. Интереса нет. -- Я тоже. Если б ты был бабой, тоже можно было бы мужиков кадрить. -- Не думаю, что мне бы понравилось вступать в такие близкие контакты с таким количеством незнакомых людей. Это утомляет. -- Утомляет, ты прав, всё утомляет. Ушли мы вместе. На улицах на Кэсс по-прежнему пялились. Она до сих пор была красивой женщиной, может, даже красивее, чем раньше. Мы добрались до моей квартиры, я открыл бутылку вина, и мы сидели и разговаривали. С Кэсс разговаривать всегда было легко. Она немного поговорит, а я послушаю, потом я поговорю. Разговор наш просто тек вперед без напряга. Казалось, мы вместе раскрываем какие-то тайны. Когда находилась какая-нибудь хорошая, Кэсс смеялась долго и хорошо -- только так она и умела. Словно радость из огня. За беседой мы целовались и придвигались все ближе и ближе друг к другу. Довольно сильно разгорячились и решили лечь в постель. И только когда Кэсс сняла свое платье с высоким воротником, я его увидел -- уродливый зазубренный шрам поперек горла. Длинный и толстый. -- Черт побери, женщина, -- сказал я, лежа на кровати, -- черт тебя побери, что ты натворила? -- Однажды ночью попробовала разбитой бутылкой. Я тебе что, больше не нравлюсь? Я по-прежнему красивая? Я затащил ее на кровать и поцеловал. Она оттолкнула меня и рассмеялась: -- Некоторые мужики платят мне десятку, а потом я раздеваюсь, и им уже не хочется. Червонец я оставляю себе. Очень смешно. -- Да, -- сказал я. -- Просто уписяться... Кэсс, сука, я же тебя люблю... Хватит уничтожать себя; ты -- самая живая женщина из всех, кого я встречал. Мы снова поцеловались. Кэсс плакала, не издавая ни звука. Я чувствовал ее слезы. Эти длинные черные волосы лежали у меня за спиной, будто флаг смерти. Мы слились и медленно, торжественно и чудесно любили друг друга. Утром Кэсс готовила завтрак. Казалась она довольно спокойной и счастливой. Она пела. Я валялся в постели и наслаждался ее счастьем. Наконец, она подошла и потрясла меня за плечо: -- Подъем, сволочь! Плесни себе на рожу и пипиську холодной воды и иди наслаждаться пиршеством! В тот день я отвез ее на пляж. День стоял рабочий и не вполне летний, поэтому берег был великолепно пуст. Пляжные бичи в лохмотьях дрыхли на лужайках над полосой песка. Другие сидели на каменных скамьях, передавая другу одинокую бутылку. Кружились чайки, безмозглые, но рассеянные. Старухи лет по 70-80 сидели на лавках и обсуждали продажу недвижимости, оставленной им мужьями, давным-давно не выдержавшими гонки и глупости выживания. Для всего тут в воздухе разливался мир, и мы бродили по пляжу, валялись на лужайках и почти ни о чем не разговаривали. Хорошо было просто быть вместе. Я купил пару бутербродов, чипсов и чего-то попить, мы сели на песок и поели. Потом я обнял Кэсс, и мы проспали часик. Почему-то это казалось лучше, чем заниматься любовью. Мы текли вместе без напряжения. Проснувшись, мы поехали обратно ко мне, и я приготовил ужин. После него предложил Кэсс жить вместе. Она долго сидела, смотрела на меня, потом медленно ответила: -- Нет. Я отвез ее обратно в бар, купил ей выпить и вышел. На следующий день нашел себе работу фасовщиком на фабрике, и весь остаток недели ходил на работу. Я слишком уставал, чтобы сильно шляться по окрестностям, но в ту пятницу в бар на Западной Окраине поехал. Сел и стал ждать Кэсс. Шли часы. Когда я надрался уже довольно сильно, бармен мне сказал: -- Мне жаль, что так с твоей девчонкой вышло. -- Что вышло? -- не понял я. -- Прости. Ты что, не знал? -- Нет. -- Самоубийство. Вчера похоронили. -- Похоронили? -- переспросил я. Казалось, она войдет в любой момент. Как же ее может больше не быть? -- Сестры и похоронили. -- Самоубийство? А не мог бы ты мне сказать, как? -- Горло перерезала. -- Понятно. Налей-ка мне еще. Я пил до самого закрытия. Кэсс, самая красивая из 5 сестер, самая красивая в городе. Мне удалось доехать до своей квартиры, и я не переставал думать: я должен был заставить ее остаться со мной, а не принимать это ее «нет». Все в ней говорило, что я ей не безразличен. Я просто был слишком небрежен, слишком ленив, слишком черств. Я заслуживаю и ее смерти, и своей. Собака я. Нет, зачем собак обижать? Я встал, отыскал бутылку вина и глубоко глотнул из горла. Кэсс, самая красивая девушка в городе, -- умерла в 20 лет. Снаружи кто-то давил на клаксон своей машины. Очень громко и настойчиво. Я поставил бутылку на пол и заорал в окно: -- ЧЕРТ ТЕБЯ ПОБЕРИ, ТЫ, ПАДЛА, ЗАТКНИСЬ! Ночь продолжала наступать, и с этим я поделать ничего не мог.x904.narod.ru © Hidisher
